Статьи

1932-2019

Биография

Победительницу в номинации за лучшую женскую роль объявлял Олег Басилашвили. Открыл конверт и молчит. Тянет паузу. Я не выдержала: «Короче, Склифосовский!» Все засмеялись, а Басилашвили своим роскошным баритоном произнес: «Валентина Березуцкая, фильм «Старухи»!» Выхожу на сцену, мне суют «Нику» и какую-то картонку. Спрашиваю Басилашвили: «А деньги где? У Михалкова на «Орле» деньги дают!»

Никогда не умела изображать любовь перед камерой, из-за чего романтические роли мне были заказаны. Однокурсницы Руфина Нифонтова, Изольда Извицкая, Татьяна Конюхова представали в образах героинь, сгоравших в пламени страстей, а я играла простоватых теток, занятых решением производственных задач и участием в чужих судьбах: диспетчера автопарка, водителя такси, медсестру в роддоме... Подругам не завидовала — во-первых, потому, что этой черты вообще нет в моем характере, а во-вторых... Чего завидовать-то, если сама играть любовь неспособна?

Возможно, причина профессионального «изъяна» крылась в том, что в кино я пришла нецелованной девицей, а весь опыт личной жизни ограничивался прогулками (не за ручку, боже упаси, — это тоже считалось распущенностью) с одноклассником Юрой. Первым мою неискушенность в любовных вопросах обнаружил режиссер Михаил Швейцер — и был потрясен...

В картине «Саша вступает в жизнь» по повести Владимира Тендрякова «Тугой узел» я играла разбитную, без комплексов доярку Настю, которую угораздило безответно влюбиться в главного героя. Роль Саши Комелева Швейцер доверил двадцатилетнему студенту Школы-студии МХАТ Олегу Табакову, для которого эта работа стала дебютом в кино.

Снимаем наш первый с Леликом — так Табакова звали на площадке абсолютно все — совместный эпизод. Поздний вечер. На узеньком, освещенном только луной мосточке Настя подкарауливает возлюбленного:

— Вот и встретились, миленочек, на темной дорожке. Давно такой встречи ждала! Ой, да чегой-то ты не весел? Ктой-то тебя, золотце, обидел?

— Слушай, Настя, иди-ка ты своей дорогой! — огрызается Комелев.

— А ты не гони... — зазывно улыбаясь, воркует Анастасия. — Может, пригожусь.

— И вот тут, Валя, ты должна его обнять! — командует Швейцер. — Прижаться всем телом! Поняла?

— Чево-о-о? — от неожиданности перехожу на басовый регистр. — Да я в жизни никого не обнимала!

Михаил Абрамович смотрит квадратными глазами:

— Как это?.. Да ты что?!

Потом подходит и обнимает — вроде показывает, как надо, но удерживает дольше, чем требует производственный момент. Вдыхаю запах его одеколона, чувствую тепло щеки и вдруг понимаю, что Швейцеровы объятия мне совсем не противны, а даже наоборот...

Больше режиссер прижаться к Табакову «всем телом» не требовал — удовлетворился тем, что моя героиня пытается взять Сашу за руку. В таком виде эпизод был снят и вошел в картину. А Михаил Абрамович после репетиционных, «невзаправдашних» объятий начал за мной ухаживать по-настоящему: то яблоки на съемку принесет, то пришлет испеченных квартирной хозяйкой пирожков и булочек.

 
Половину режиссерских гостинцев я отдавала Лелику — худенькому, с тонкой длинной шеей, похожему на трогательного олененка. А он, будто увидев во мне старшую сестру, рассказывал, какая у него замечательная мама и как они скучают друг по другу, делился болью, которую принес развод родителей.

В первый же выходной Швейцер предложил:

— Валя, поехали в Кострому. От нашего села Красного до областного центра — полчаса на машине.

— Одни? — сразу насторожилась я.

— Ну, если хочешь, возьми кого-нибудь из подруг.

— Да я здесь ни с кем из девчат пока не сдружилась. Может, позовем фотографа Сережу? Он снимки хорошие сделает.

— Давай, — не очень охотно согласился режиссер.

Пока гуляли по Костроме, Швейцер не выпускал моей руки, иногда наклонялся и коротко целовал в висок, в ухо. Сергей шел поодаль и делал вид, что занят исключительно окрестными пейзажами, но я чувствовала себя очень неловко и перед ним, и перед прохожими. Руку, однако, не отнимала...

Жена Михаила Абрамовича Софья Милькина была на картине вторым режиссером и как неглупая женщина не могла не заметить увлечения мужа на стороне. Для меня наступили непростые времена. Снимали эпизод на ферме, где Настя вместе с другими работницами доит коров. Я к такому делу с детства привычная, потому безо всяких подсказок налила тепленькой воды, вымыла хорошенько вымя, вытерла насухо, смазала маслицем соски — и молочные струи зазвенели о стенки ведра. Тут подошла Соня: «Валя, по-моему, ты неправильно тянешь». «Да неужто ль?! Тебе-то откуда знать, как надо? Небось, сегодня первый раз живую корову увидела!» — мысленно съехидничала я и выразительно посмотрела на Швейцера. Тот прикрикнул: «Соня, не отвлекай актеров!» Милькина фыркнула, резко развернулась и пошла с площадки. Михаил Абрамович за ней. Остановились метрах в двадцати и как начали браниться! Швейцер орет:

 
— Не подходи к актерам, ты мешаешь!

Соня язвительно уточняет:

— Ко всем актерам или только к Березуцкой?

На репетиции другого эпизода Сонечка встревает с рекомендацией: «Березуцкая, вспомни, как похожую сцену играет Мордюкова в нашем с Мишей фильме «Чужая родня», — и досадливо скривившись, добавляет: — А у тебя все не то, совсем не то!»

Сказала как в лужу пер..., простите, пукнула. Я даже отвечать не стала. Потом ко мне стали подходить девчата из съемочной группы: «Как только начинаешь играть, Милькину аж перекашивает от злости. Еще она продолжает сравнивать тебя с Мордюковой — понятно, не в твою пользу».

Терпела я долго, а потом попеняла Мише на жену:

— У нас ведь с Нонкой даже фактура разная! И зачем, спрашивается, мне ей подражать? Взяли бы тогда на роль Мордюкову!

 
Швейцер посмотрел виновато:

— Ты Соню прости. Она в душе не злая — просто жизнь сильно побила.

Я знала, что Миша имел в виду, как, впрочем, и многие в киношной среде. Их с Соней дочка и сын умерли маленькими от неизлечимой генетической болезни: Тиночке было два года, Вовочке — три. Врачи предупредили: все следующие ребятишки будут рождаться с таким же пороком и поэтому паре нужно смириться с бездетностью... Не знаю, правда или нет, но поговаривали, будто Михаил и Софья были двоюродными братом и сестрой, оттого и детки у них рождались нежизнеспособными.

Я очень жалела Мишу и до того была в него влюблена, что стала думать: «Если он с Сонькой разойдется и меня замуж позовет — пойду!» А в последний вечер перед возвращением из киноэкспедиции в Москву решилась (вот дура-то!) на серьезный разговор с Милькиной:

— Сонь, Миша так любит детей, и с другой женщиной у него могло бы все получиться... Оставь его, а?

— Ну как же! Конечно! — вздыбилась Софья Абрамовна. — Таких сучек, которые хотели бы Швейцера к рукам прибрать, полным-полно! — и после паузы едва слышно добавила: — Вот только по ночам он одно имя кричит — тебя зовет...

Я, вдруг почувствовав себя страшно виноватой, смешалась и понесла ерунду:

— Может, он во сне эпизод новый с моим участием репетирует? Или вовсе не меня зовет, а какую другую Валю... Мало ли с таким именем...

Начались павильонные съемки на «Мосфильме». Миша старался улучить момент, когда рядом со мной никого не было: подходил, брал за руку, прижимался к ладони щекой, целовал в макушку. Возможно, наши платонические отношения имели бы продолжение и даже довели меня и Мишу до ЗАГСа, но вмешалась моя мама. Когда она приехала из Прибалтики повидаться, я в первый же вечер выложила как на духу всю любовную историю. А в ответ услышала испуганное: «Ва-а-аль, не надо тобэ это... Отойди в сторону. Там деточки мрут — значит, на ей или на ем, а может на обоих разом, заклятье лежит...»

И я стала потихоньку от Миши отдаляться: избегала встреч наедине, старалась не сталкиваться взглядом. Однажды он все-таки подкараулил меня на выходе из павильона и молча взял за руку. А я, собравшись с духом, выговорила слова, которые повторяла про себя много раз:

— Миша, ничего у нас с тобой не получится...

— Я понимаю, — ответил он еле слышно, одними губами. Вложил в мою руку конверт и быстрым шагом пошел прочь.

В конверте было письмо, в котором Миша рассказывал о своей любви и горько сожалел, что мы не можем быть вместе. Это письмо я храню до сих пор.

Недавно внук Володя вывозил меня вместе со своим семейством на дачу и там, пошуровав на компьютере, нашел список всех моих картин. Аж присвистнул:

— Бабушка, да у тебя двести десять фильмов!

— Из которых помню только десять, — отмахнулась я.

— Иди, научу тебя пользоваться компьютером — сможешь и остальные двести освежить в памяти. Что тебе делать — сиди и смотри на себя с утра до вечера!

И я, почти девяностолетняя бабка, повелась ведь на такое предложение! Стала нажимать клавиши, которые показывал внук, — и ни в одну не попала. Раздосадовалась естественно:

— Куда мне со свиным рылом да в калашный ряд! Почти ничего ж не вижу!

— Бабуль, да не в зрении дело, — попытался успокоить Володя, — у тебя просто пальцы некомпьютерные — вот и промахиваешься.

— Конечно некомпьютерные! Откуда им взяться — тонким да проворным, когда я происхождением из самых что ни на есть рабочих и крестьян!

К фильмам, в которых снималась и которые запомнились на всю жизнь, я еще вернусь, а пока хочу рассказать про родителей и выпавшее на войну детство, про юность, проведенную в Северной Корее, и про то, как совершенно случайно, перепутав трамвайный маршрут, попала во ВГИК...

Мои мама и папа родом из Курской губернии: она — из села Медвенка, он — из деревни Спасское Медвенского уезда. Поженились, когда папе было девятнадцать, а маме — двадцать четыре. Семьи Петровых и Березуцких считались равными по достатку. Тарас Иванович скупал по округе овец и гонял отары в Курск, где за мясо и шкуры, из которых шили знаменитые романовские полушубки, давали приличные деньги, а Лаврентий Сигизмундович работал начальником поезда Курск — Харьков. Несмотря на то что первый гордо именовался «скототорговцем», а второй был при хорошей должности на государевой службе, домочадцы того и другого с утра до вчера трудились в поле и ухаживали за скотиной. Белоручек в семьях не было.

Сначала, как полагается, к Петровым приехали сваты от Березуцких. Посидели, поговорили, посмотрели приданое, но решающее слово оставили на потом, когда Тарас Иванович нанесет ответный визит — посмотрит, в какой дом отдает дочь. И вот этот день настал.

Мама вспоминала смеясь: «Ой, как же Хфедя и его отец моего тятю тогда обманули! Чего удумали-то — это ж надо! Тятя зашел в амбар и спрашивает:

— А чего это у тебя в бочках?

— Пшеница, — отвечает Лаврентий Сигизмундович.

Тятя довольно кивает:

— У-у-у, молодец! Чтоб, значитца, зерно не отсырело и никакие жучки там не завелись. Хозяйственный! — Сдвигает с бочки крышку, зачерпывает пригоршню пшеницы, пропускает ее сквозь пальцы и опять кивает с одобрением: — Зернышко к зернышку!

Когда все зашли в дом для дальнейшего разговору, я шмыгнула в амбар и запустила руку в бочку. Что меня толкнуло проверить, сама не знаю. Пшеницы в бочке было на две ладони, а дальше — зола. Маме я об этом рассказала, а тяте не созналася — вдруг отказался бы отдавать меня за Хфедю? А он уж больно мне понравился: высокий, статный, русые волосы шапкой, глаза ясные. Все девки по нему сохли, а Хфедя, вишь, меня выбрал, хоть в деревне я считалась перестарком. Мамонька так про него сказала: «Если люб, выходи. Не от хорошей жизни на обман-то решились, семерых детей растят — где тут богатство скопить? А семья правильная, работящая».

В 1926-м у Березуцких родилась дочка Олечка, спустя два года — еще одна, Манечка, а в 1930 году Федора Лаврентьевича забрали в Красную армию. Рядовым отец служил недолго — руководство, обнаружив в нем ум, смекалку и хорошее знание математики, направило на учебу в Одесское артиллерийское училище. Я родилась в 1931-м, когда папа был еще курсантом.

После окончания училища младшего лейтенанта Березуцкого послали служить на Дальний Восток — командиром артплощадки бронепоезда. Родня стала уговаривать Федора и Пелагею «не тащить детей бог знает куда», а пока не обустроятся на новом месте, оставить под присмотром бабушек и дедушек. Но папа отрезал: «Нет, поедем все вместе». А мама, заливаясь слезами, стала просить за младшую сестру мужа — хроменькую Наташечку:

— Хфедя, давай возьмем ее с собой! Как она здесь себе на хлеб заработает? А мы прокормим.

Папа засомневался:

— Да ведь не разрешат — сказали, можно только жену и детей.

— А ты съезди в военкомат, — стояла на своем мама, — объясни все. Неужто откажут?

На другой день папа вернулся с доброй вестью: «Разрешили!»

Только по этому случаю видно, какое большое сердце было у моей мамочки — всех-то она жалела, всем старалась помочь. Ее добрую, воистину православную душу заметил настоятель церкви в селе Лазо Приморского края, куда командировали папу. Прежде, несмотря на уговоры местных властей, батюшка в постое всем отказывал, а семью Березуцких взял, задав всего один вопрос:

— Мне кажется, вы венчаны и все детки у вас крещены, — так ли?

— Так, так, батюшка, — закивала мама.

В доме священника нам выделили большую светлую комнату, которую я хорошо помню: и солнечные блики на крашеных половицах, и цветочный рисунок на занавесках, и сладкий запах ладана. Вскоре в ней появился новый жилец — мой брат Володя. А еще через какое-то время Наташечка вышла замуж! В нее влюбился хороший парень Сеня Пшеяненко, служивший лекарем в воинской части, к которой был приписан папин бронепоезд. Судя по тому, что Семен Кузьмич с первого взгляда определил причину сильной хромоты Наташечки: «врожденный вывих бедра» — врач из него получился хороший, знающий. Почти сразу после свадьбы молодые переехали в город Иман, куда Сеню отправили нести дальнейшую службу. Забегая вперед, скажу, что у Наташечки родилось двенадцать детей — и всех они с мужем вырастили, всех поставили на ноги.

В конце 1930-х папу командировали в поселок Шкотово недалеко от Находки. Там в 1939 году родилась моя младшая сестренка Нелечка. Оттуда же в июле 1941 года семью красного командира Березуцкого эвакуировали в Сибирь.

В ночь с двадцать первого на двадцать второе июня маме приснился страшный сон: весь воинский состав бронепоезда выстроился в шеренгу — в сапогах, шинелях и... без голов. Помню, она бросилась к нам, спавшим на одной большой кровати, стала молиться и причитать: «Деточки мои милые... Дева Мария, спаси и сохрани нас... Упаси от большой беды...» А утром из части вернулся папа: «Пелагеюшка, война! Немец с запада напал, теперь и японцы осмелеют».

 
Вскоре объявили: «Семьям офицеров бронепоезда подготовиться к эвакуации. Взять с собой теплые вещи, остальное — по минимуму. Состав будет подан двадцать пятого июля». Мама заплакала: «Скотину-то куда девать? Корову, поросят? Пустить под нож не дам!» А через несколько дней стало известно, что Наташечка уезжать из Имана отказалась: «Куда я с таким выводком — мал мала меньше, да еще сама на сносях?» К ней на подворье и отвезли нашу корову Зорьку, поросят, птицу. А еще большой кованый сундук с вещами, среди которых были мамины выходные платья и туфли. Нарядами она пожертвовала ради патефона: «Дети, берите с собой музыку — с ней все не так грустно в чужой стороне». Два десятка пластинок за годы эвакуации мы заиграли до дыр, но я выучила все песни. Особенно мне нравилось танго «Счастье мое я нашел в нашей дружбе с тобой...»

В числе других эвакуированных нас привезли в село Медведск Черепановского района Новосибирской области. Поскольку семья большая, подселять к местным не стали, а выделили весь второй этаж бывшего сельсовета. На следующее утро мама отгородила в сенцах закуток, куда стала складывать купленные у местных картошку, свеклу, капусту. А через пару дней, не успев толком обустроиться, пошла работать в колхоз.

В Медведске была церковь Святителя Николая Чудотворца, построенная «политическими» еще в XIX веке. Незадолго до начала войны ее переделали в клуб, где два раза в месяц прокатывали кино. Мама смотреть фильмы не ходила, но нас отпускала, всякий раз строго наставляя: «Упаси господь вас, девки, в церкву с семечками зайти! Бабы сказывали, там все лузгают: и местные, и экуированные. А Божечка ведь видит, кто плюется в его храме». Старшая сестра Оля была комсомолкой, мы с Манечкой — пионерками, каюсь, посмеивались между собой над маминой дремучестью: «Молится, поклоны кладет, а на самом деле никаких святых не бывает!»

Всю весну 1943 года от папы не было вестей. Мама, помня свой страшный сон, извелась от тяжких мыслей: а вдруг Федю убили? Или лежит в каком-нибудь госпитале в беспамятстве? И мы уже не смеялись, когда однажды, надев лучшую кофточку и спрятав волосы под платок, она сказала: «Пойду в церкву. Ничего, что оттуда все иконы вынесли, — место как было намоленным, так и осталось». А на другой день почтальон принес письмо от папы: жив, здоров, охраняю рубежи Родины от нападения Квантунской армии...

В 1946-м, через два года после нашего возвращения из эвакуации в Приморский край, папа получил новое назначение — военным советником в северную часть Кореи, которая после победы над японцами оказалась под контролем Советского Союза. Олечка была уже замужем, родила сына, потому осталась с семьей в городе Ворошилове (позже — Уссурийск), а мама с четырьмя младшими детьми поехала вслед за любимым Хфедей.

Сначала мы жили в Вонсане, где семье советского военачальника выделили шикарный двухэтажный дом в окружении вишен — со множеством комнат, подогреваемым полом и баней с бассейном, дно которого было выложено голубым кафелем с нарисованными на нем диковинными рыбами.

Через два года отца перевели из Вонсана в столицу КНДР, где я стала учиться в девятом классе. Русская школа в Пхеньяне граничила с дачей Ким Ир Сена, который сказал директору: «У меня большой бассейн — пусть ваши ученики купаются, когда захотят». Во время одного из заплывов я и познакомилась с моей первой любовью — десятиклассником Юрой Викторовым. Мы стали дружить — вместе бегали на танцы, в кино, гуляли по окрестностям. Юра был очень воспитанным, предупредительным: подавал руку, когда я выходила из автобуса или спускалась с крутой горки, делал комплименты, дарил цветы. Мы очень нравились друг другу, но ни разу даже не поцеловались.

В 1950 году, окончив школу в Пхеньяне, я должна была отправиться в Хабаровск — поступать на исторический факультет пединститута. Однако с подачей документов пришлось притормозить — папе сказали, что готовится приказ о его переводе в округ, расположенный в европейской части Союза. Встал вопрос: какой смысл мне поступать в институт на Дальнем Востоке, если семья переедет на запад? Решили, что до получения приказа лучше поживу у Олечки в Ворошилове, где легче найти преподавателя, который поможет подготовиться к экзаменам. Однако сложилось так, что это меня взяли учителем истории в одну из ворошиловских школ. Преподавать мне очень нравилось. Чтобы ребятам было интересно, рассказывала на уроках о том, чего не было в учебниках. Для этого самой приходилось много читать. Каждый день оказывался занят под завязку, а вечером нужно было бежать в Дом офицеров на репетицию гарнизонного ансамбля. Однажды его руководитель услышал, как я пою, и попросил солировать в нескольких песнях: «Нам очень не хватает женского голоса, а у вас красивое сопрано!» Что такое «сопрано», я не знала, а спросить постеснялась.

В конце весны 1951 года папу вызвали в Москву, откуда он должен был ехать на новое место службы. У Манечки уже была своя семья, и она осталась в Приморье, а мне пришлось задержаться с отъездом до окончания учебного года. Папа, мама, Вовка и Нелечка оказались в столице тремя неделями раньше и успели обжиться в гостинице ЦДСА на площади Коммуны (сейчас Суворовская площадь). Я добиралась к ним одна, ехала поездом почти восемь суток.

На семейном совете уже было решено, что учиться буду в Москве, где в случае чего смогу обратиться за помощью к родственникам: Наташечке с Сеней, перебравшимся в столицу несколько лет назад, и папиному старшему брату дяде Васе Березуцкому, занимавшему серьезную должность на заводе железобетонных изделий. К слову, Василий Лаврентьевич приходится дедом знаменитым футболистам — братьям-близнецам Василию и Алексею Березуцким. Сообщаю это так, ради хвастовства — вот какие парни в нашем роду есть!

Среди моих попутчиков в поезде оказался молодой офицер-москвич, который рассказал, как от гостиницы добраться до пединститута имени Крупской. На трамвае номер 25 — это я запомнила железно.

На другое утро после прибытия в Москву отправилась подавать документы. Села на трамвай, еду. Вдруг впереди по курсу — мост, а под ним — железная дорога. Ни о чем таком попутчик не рассказывал. Спрашиваю у сидящей рядом девушки:

— А остановка «Пединститут» скоро будет?

Она всплескивает руками:

— Так это же в другую сторону! — и увидев мою растерянную физиономию, предлагает: — Поедем со мной! Я во ВГИК поступаю. Скоро будет остановка, мы выйдем, я быстренько прослушаюсь, а на обратном пути покажу, где пединститут.

— Давай! — обрадовалась я.

Спрашивать, что такое ВГИК, не стала — не захотела демонстрировать свою дремучесть. Подошла околицей:

— И кем ты будешь, когда выучишься?

— Актрисой. Я на актерский факультет поступаю.

Смотрю на новую знакомую, которая назвалась Зоей Кутузовой, с большим сомнением: «Куда тебе в артистки, когда половину алфавита не выговариваешь?! Внешность русская, а речь как у корейцев, которые вместо «Володя» говорят «Мородя»!»

Подходим с Зоей к аудитории, где сидит приемная комиссия. Ее тут же вызывают, а я остаюсь ждать.

— Девушка, а вас еще не приглашали? Как ваша фамилия? — обращается ко мне высокий статный мужчина кавказской наружности (как выяснилось позже, декан актерского факультета Ким Арташесович Тавризян).

— Нет-нет, — отвечаю, — я не сюда! Мне вообще в обратную сторону ...

— А у нас попробовать не хотите?

— Да я у вас ничего не знаю.

Отказалась, а сама подумала: «В артистки меня приглашает — с ума сойти!»

Пока суд да дело — ехать в пединститут было уже поздно. Отправилась в гостиницу. За ужином мама спросила:

— Ты когда в учителя-то пойдешь?

— Да завтра утром.

— Ну и правильно — утром-то лучше.

Про то, что меня звали в артистки, родителям не сказала. Для них это было все одно, что «в профурсетки». Наутро села в трамвай номер 25 и скоро обнаружила, что снова еду не в ту сторону. «Ну, — думаю, — раз уж так получилось, выйду у ВГИКа, посмотрю, поступила Зойка или нет».

Возле списков, где фамилии «Кутузова» не оказалось, меня и застукал вчерашний дяденька: «Вы все-таки вернулись? Это хорошо! Пойдемте, я вас провожу. Ничего страшного — прочитаете стишок, споете что-нибудь». Взяв мои документы, дядечка скрылся за дверью аудитории, в которой кто-то совершенно удивительным, красивым и сильным голосом выводил:

Над туманами, над туманами
Холмы терриконов стоят.
Над туманами, над туманами
Горит, не сгорая, закат...

Я заробела: если здесь все так поют, то я точно не поступлю. И тут выкрикивают мою фамилию. С мыслью «Ну нет так нет, зато никто не будет знать, что провалилась» смело шагнула вперед. Рассказала «Стихи о советском паспорте» Маяковского, а когда попросили спеть (видимо, все еще находясь под впечатлением от выступления предшественницы), тоже выбрала песню про туманы:

Далеко-далеко,
Где кочуют туманы,
Где от легкого ветра
Колышется рожь...

Для исполнения этюда мне дали в напарники Игоря Кириллова. Того самого, что работал диктором, а сейчас нам про дешевую аптеку рассказывает. Что-то мы с ним такое изобразили — и оба были приняты на первый курс. Только Кириллов учился с нами недолго. Как-то его вызвал декан и сказал: «У вас прекрасный голос, но кино — это не ваше, идите в театральный». Через год Игорь поступил в Щепкинское, успешно его окончил и сразу попал на телевидение.

Второй, с кем познакомилась на курсе, была Майя Булгакова. Узнав, что это она так восхитительно пела перед приемной комиссией «Шахтерский вальс», я влюбилась в нее раз и навсегда. Майка была замечательным человеком — абсолютно незлобивым, далеким от сплетен, насмешек. Другая бы обязательно почесала язык о мое невежество, а Майка — нет.

Как-то я привязалась к ней с расспросами:

— А почему ты в артистки, которые поют, не пошла?

— Знаешь, у меня был выбор, — ответила Булгакова, — во ВГИК поступать или в консерваторию.

— В консерваторию?! — изумилась я. — Ты что, хотела научиться консервы делать, чтобы потом всю жизнь на рыбном заводе ишачить? Я на Дальнем Востоке навидалась таких теток — ох и тяжелая работа! У тебя настоящий талант к пению — и ты думала его похоронить?

— Валюшк, да ты что?! — рассмеялась Булгакова. — В консерватории музыке учат! Вот если б я туда пошла, стала бы оперной певицей.

В тему вспомнился разговор с папой, когда я после первого семестра приехала на каникулы. Обязательно расскажу об этом, но сначала замечу, что в Прибалтийский военный округ родители отбыли в полной уверенности, что дочка будет учиться на педагога. Я не то чтобы врала им — просто кое-что не договаривала. Потом, уже в письме, конечно сообщила, что поступила во ВГИК и моя работа будет связана с кино. В подробности однако не вдавалась.

И вот протягиваю папе зачетку с оценками первой сессии. Он внимательно читает названия предметов, а потом кричит в сторону кухни: «Мать, слышь, да она у нас кино крутить будет! Как Петька-киномеханик в гарнизоне, — и через паузу, продолжая смотреть в зачетку: — Только не пойму, при чем тут танцы? Оценки, правда, хорошие. Ладно, хоть на кого-нибудь выучись...»

Спустя какое-то время, разобравшись в будущей профессии дочери, и отец, и мама очень расстроились: «Ну ладно, не захотела в учителя пойти, так стала бы доктором или бухгалтером. Зарплата хорошая, люди — со всем уважением, а ты — в артистки...»

Однако на фильм «Вольница», где мне досталась небольшая роль резалки рыбы по прозвищу Крапива, родители все же пошли. А на обратном пути из гарнизонного Дома офицеров заглянули на почту — послать мне вызов на междугородние переговоры.

На другой день в телефонной трубке — расстроенный голос мамы: «Ва-а-ль, что ж на тобэ одежонка такая бедная?! Мы кажный месяц по пятьсот рублей посылаем, неужто не хватает? Если все на еду уходит, скажи — еще пришлем». Спрашивать, понравилось ли кино, было бессмысленно...

Кстати, в картине «Вольница» Григорий Рошаль задействовал чуть ли не половину нашего выпускного курса. Главные женские роли сыграли Руфка Нифонтова (резалку Настю) и Танька Конюхова (беглую купцову жену Анфису), а Юре Белову, я считаю, очень удался образ приказчика на рыбном промысле.

Вообще, мы с ним могли познакомиться не на вступительных экзаменах, а много раньше. Отец Белова был военным летчиком и служил сначала на Дальнем Востоке, потом в Северной Корее. Но как шутил Юрка: «Мы разминулись в пространстве, времени и специальности отцов: один — летчик, другой — артиллерист. А жаль...»

Семья Беловых в ту пору уже жила в Москве, и я бывала у них в гостях. Юркин папа даже пытался нас сосватать: «Давайте, ребята, женитесь! Присутствие в доме двух актеров мы уж как-нибудь выдержим!» Юрка потом часто разыгрывал «семейные мизансцены», называя меня женой. Однако всему курсу было известно, что влюблен он в Надюшку Румянцеву, которую наши педагоги Бибиков и Пыжова перевели из ГИТИСа во ВГИК. Хохмач и балагур Белов очень трогательно ухаживал за Надеждой, а она все время фыркала: то отказывалась встать с ним в пару на уроках хореографии, то демонстративно отсаживалась на лекции. На выпускном вечере в припадке сердечности Юрка сделал Надьке предложение, а когда она отказала, выглядел просто убитым. Думаю, Белов и женился поздно, после сорока, потому что надеялся: вдруг Румянцева поменяет к нему свое отношение...

Много лет назад в какой-то телепередаче Юра признался, что впервые попробовал спиртное еще подростком. Рассказал, как с другими ребятами они украдкой залезали в бочки, где квасилось сырье для соджу (у этой корейской водки есть еще одно название — «ханжа»). Вот из каких давних времен брала начало его болезнь, так рано уведшая Юру в могилу...

Мне кажется, на нашем курсе не было никого, кто бы не снялся в кино за время учебы. Пальму первенства по заметным ролям держали Румянцева и Конюхова. Но если Надюшка не кичилась рано пришедшей известностью, то Татьяна со съемок «Майской ночи, или Утопленницы» вернулась звездой. А звезде, как известно, положено быть яркой — вот Конюхова и ударилась в разноцветный макияж. Однажды во время показа этюда, где Танька играла медсестру, Бибиков спросил: «Голубушка, что же вы так накрасились? Лично я не хотел бы попасть в руки медработника, который напоминает индейца на тропе войны!» Помню, как Танька вспыхнула от этих слов и больше на мастер-классы к Борису Владимировичу в «боевой раскраске» не являлась.

А звание «Мисс заносчивость» на нашем курсе я бы не колеблясь отдала Изольде Извицкой. Конечно, она была красавицей и талант имелся, но ее манера, брезгливо скривив физиономию, гундосить: «Он такой га-адо-о-стны-ый!» — многих раздражала. Мы все, кроме Руфки и Надюшки, жили в общежитии, где иногда случались мелкие бытовые конфликты: кто-то пропустил дежурство в местах общего пользования, плохо отчистил плиту на кухне... Если дело касалось Изольды, у которой в ту пору был роман с мосфильмовским гримером, она тут же вставала в позу: «В конце концов у меня есть где жить! А вы тут оставайтесь и нюхайте запах кислой капусты и мора для тараканов!»

Нифонтова была совсем некрасивой: длинная, тощая, рыжая, да еще и голос как труба. На первом курсе Бибиков сказал Руфке: «Матушка, ты голос разрабатывай! Пока им хорошо только корабельный гудок при крушении изображать!» Нифонтова оказалась не только талантливой, но и трудолюбивой — в результате ежедневных занятий к концу учебы у нее было прекрасное меццо-сопрано.

Руфка таскала в институт бутерброды, но ни с кем не делилась. И не потому что была жадной — просто никак не могла наесться. Когда мы снимались в «Вольнице» и ходили обедать в столовую, Нифонтова брала три первых, два вторых — мигом все сметала и начинала коситься на тарелки соседок: «Ой, Валь, если ты гарнир не будешь, давай я съем!»

Из парней нашего курса я выделила бы по таланту и сердечности двоих — Юрия Белова и Леонида Пархоменко. В конце пятидесятых Леня так сыграл в пырьевском «Идиоте» Парфена Рогожина, что ни в кино, ни в театре переплюнуть его в этой роли никто не смог до сих пор. А каким он был Красильниковым в «Хождении по мукам» Рошаля! Как и Юру Белова, Леню сгубила водка — ушел, когда ему было немного за сорок.

Но хватит о грустном — поговорим лучше о любви. Я хоть и не была такой красавицей, как однокурсницы Изольда Извицкая и Маша Кремнева, недостатка в кавалерах не знала. В ответ на ухаживания могла пококетничать, но не больше. А если видела, что со стороны мальчишки все серьезно, отрезала сразу: «Прости, ответить на твои чувства не могу». Перед вручением дипломов мне признался в любви и попросил стать его женой замечательный парень со сценарного факультета Боря Теткин. Я постаралась его не обидеть, сказала, какой он хороший, умный, талантливый, добрый — но не мой...

А родители меж тем уже начали переживать: дочери давно за двадцать, а она все в девках ходит. После каждого фильма, где играла, мама примеряла мне в мужья экранных партнеров. После картины «Саша вступает в жизнь» (на экраны она вышла в ограниченном прокате, широкий зритель увидел фильм в середине восьмидесятых с другим названием «Тугой узел»), помню, она выдала резюме: «Табаков, конечно, хороший парень, но мелковат». А посмотрев ленту «Солдатское сердце», на съемках которой меня так и не смогли уговорить поцеловаться с Николаем Погодиным, хотя мы и играли влюбленную пару, сказала: «Я бы тоже не стала с таким целоваться — курносый, щупленькой, — нет, Вальк, он тобэ не пара».

Мама видела моим мужем такого же статного красавца, как ее Хфедя, и была страшно разочарована, когда в ее очередной приезд в Москву я представила своего жениха — сорокасемилетнего Владимира Юрьевича Агеева. Едва он шагнул за порог, Пелагея Тарасовна запричитала: «Вальк, ты что?! Весь лес прошла и дерева не нашла? В Москве живешь — и такого выбрала! Получше, что ли, не попался? Куда глядела-то? Мало что на двадцать годов старше, так еще и страшненький: живот на сторону скособочился, дикабурди (так моя Пелагея Тарасовна называла брыли) как у собаки висят!» Замечу: спустя несколько лет мама отзывалась о зяте совсем иначе.

После папиной отставки родители остались жить в Гвардейске Калининградской области. В 1964 году им предложили путевки в военный санаторий. Папа ехать не хотел (Федор Лаврентьевич вообще был домоседом), но врачи и жена уговорили подлечиться. Через неделю после возвращения из Кисловодска он умер — внезапно, от обширного инфаркта. Папе было всего шестьдесят. На прощание с подполковником Березуцким пришел весь город.

Зная, как сильно мои родители были привязаны друг к другу, и понимая, как тяжела для мамы потеря любимого Хфеди, Владимир Юрьевич стал звать ее в Москву: «Пелагея Тарасовна, нечего вам тут мучиться в одиночестве — перебирайтесь к нам. За могилой Федора Лаврентьевича, обещаю, будет хороший уход». И мама согласилась. У нас тогда уже была дочка Полиночка, которую мы сначала хотели назвать Пелагеей (Владимиру Юрьевичу очень нравилось это имя), однако бабушка резко воспротивилась: «Меня батюшка из деревенской церквы так нарек, а девчоночка — городская. Пусть будет Полиной».

Мама сразу поладила и с внучкой, и с зятем. Как-то я была на съемках в Минске, а у нее случился сердечный приступ. Владимир Юрьевич несколько дней не отходил от постели тещи, вызвал домой для консультации знающего кардиолога, рекомендации которого потом старательно выполнял. Вернувшись со съемок, я услышала от мамы: «Вальк, какой же Володя внимательный и сердечный человек! Привел мне доктора — да не какого-нибудь, а еврейской национальности! На лучшего не поскупился! Вот что тобэ скажу: такого мужика, как Володя, я бы оберегала. Ради бога, не проступи его!»

А познакомились мы с Владимиром Юрьевичем в 1959 году в Крыму. Он работал директором Ялтинской киностудии, а я играла эпизод в картине, которая, по-моему, так и не вышла на экраны. Было смешно и непривычно, что взрослый мужчина обращается ко мне по имени-отчеству:

— Валентина Федоровна, вы не устали?

— Вы что, хотите меня на руки взять?

— Могу.

— Смотрите, пупок развяжется!

Из Крыма мне предстояло ехать в Краснодар сниматься в картине, название которой — режьте меня на колбасу! — сейчас не вспомню. «Я к вам приеду», — пообещал Агеев, а я подумала: «Не приедет. Он такой дисциплинированный, рабочий график расписан по минутам — разве сможет ради собственной прихоти оставить студию? Да и злых языков побоится: только с третьей женой расстался, а уже четвертую присматривает!»

В первый же день возвращаюсь в гостиницу после съемок, а на крыльце поджидает Владимир Юрьевич. До сих пор эта картинка перед глазами: на ступеньки падает свет из окон, мы стоим напротив друг друга и Агеев спрашивает:

— Валюша, сколько вам лет?

— Наверное, вы уже знаете, что не семнадцать.

— Больше восемнадцати я бы не дал.

— А я бы не взяла.

— Пойдемте в ресторан, поужинаем.

— Я сыта.

— Ну тогда просто прогуляемся вокруг гостиницы, — просит Владимир Юрьевич и смотрит умоляюще: — Пожалуйста.

По пути попадается киоск с сувенирами, и Агеев, глядя на фарфоровую львицу, говорит:

— Валюша, вы не находите, что у вас с этим зверем носы похожи? Я хочу подарить вам эту статуэтку.

Отойдя от киоска, внимательно рассматриваю львицу и говорю:

— Там еще лев стоял, надо было его взять.

— Нет, Валюша, львом, если позволите, буду я!

Хмыкнула, подумав: «Ты в профиль-то себя видел?»

Вскоре Агеев перебрался в Москву, где был назначен директором Киностудии имени Горького. Мы стали видеться едва ли не каждый день. Однажды Владимир Юрьевич засиделся у меня до полуночи и попросил разрешения заночевать:

— Далеко ехать, а рано утром нужно быть на работе.

— И вправду — чего время терять? — При этих словах Владимир Юрьевич воодушевился, приосанился, но дальше последовала расшифровка: — Только спать будете не здесь, а в квартире по соседству — у Борьки Битюкова. А его жену Юльку я возьму к себе.

Спустя несколько недель, накануне Первомая, Агеев купил билеты на теплоход, совершавший двухдневное путешествие по Москве-реке. Соглашаясь на «круиз», я уже знала, что жить нам предстоит в одной каюте. В первый вечер стоим на носу корабля (когда по телевизору показали фильм «Титаник», на похожей сцене я аж подскочила: «Прямо как мы с Владимиром Юрьевичем!»), и кавалер говорит: «Как бы мне хотелось вот так плыть и плыть с тобой. Всю жизнь...»

Ночью в каюте на двоих и состоялось мое «грехопадение». А утром услышала: «Валюша, сделай меня самым счастливым человеком на свете — согласись выйти замуж!»

И я сказала да. Не потому что возраст подпирал и устала от постоянных расспросов родных и подруг: «Когда же мы на твоей свадьбе погуляем? Давно пора!» Я рассмотрела во Владимире Юрьевиче надежного, доброго, умного спутника, который достоин самого большого уважения. А со временем, когда открылись другие замечательные качества, смогла его и полюбить.

Чтобы объяснить разницу между влюбленностью и любовью, много слов мне не требуется. Любовь — это Владимир Агеев, а влюбленность — Юра Викторов, с которым познакомилась в Пхеньяне, и Миша Швейцер. Удивительное дело: муж ни грамма не ревновал меня к Юрию, но был сам не свой, когда рассказала историю с Михаилом Абрамовичем. Потом часто мне Швейцера поминал, на что я, встав фертом, отрезала: «Миленький, да из твоих жен, законных и гражданских, целый эскадрон можно составить!»

Про коллег-артистов, которые пытались закрутить экспресс-романчик в экспедициях, мужу даже не заикалась. Бить им морды Владимир Юрьевич конечно бы не рванул и меня от кино не отлучил, но всякий раз, проводив на съемку, страшно мучился бы ревностью. Зачем подвергать такому испытанию любимого человека?

Сейчас об одном из незадачливых ухажеров можно и рассказать. С Жорой Юматовым мы познакомились в середине шестидесятых на картине «Стряпуха». До этого уже снимались в одной или двух лентах, но на площадке не пересекались. Местом киноэкспедиции фильма «Стряпуха» была выбрана одна кубанская станица, куда я приехала с мамой и четырехлетней Полиночкой. Людмила Хитяева привезла с собой похожий «набор»: маму и сына Павлика. 

В этот раз ни я, ни Люся заинтересовать Жору не могли, поскольку после съемочного дня сразу неслись к деткам и кудахтали над ними как квочки. Юматов, Володя Высоцкий и Костя Сорокин, всегда веселые (в смысле — навеселе), строили глазки девушкам незамужним и не обремененным потомством. Режиссер Эдмонд Кеосаян, приехавший с беременной женой и оттого не имевший возможности расслабиться, страшно злился на троицу — орал так, что с деревьев листья падали. Володя с Костей после взбучек на время затихали, а Жора, будто в пику Кеосаяну, вовсе слетал с колес. 

Помню, моя мама сокрушалась: «Валь, ну что ж это такое?! Как трезвый — так вполне хороший малый, а как напьется — всех святых выноси! Матерится по-страшному, лицо свирепое, глаза из голубых белыми, будто у бешеного зверя, становятся. Вот горе-то семье... А может, он сам и не очень виноват: ведь фамилия-то какая парню досталась — «Ю-матов»! Вот он и матерится».

Когда много лет спустя произошла трагическая история со смертельным выстрелом, я сразу поняла: Георгий был в стельку пьян — трезвому ему и в голову бы не пришло целиться в человека.

Константина Сорокина мама тоже недолюбливала (и опять же за «грязный язык»), зато Володе Высоцкому все прощала за хорошие, душевные песни. Однажды во время перерыва между эпизодами он взял гитару и запел:

Мне этот бой не забыть нипочем —
Смертью пропитан воздух, —
А с небосклона бесшумным дождем
Падали звезды.

Вот снова упала — и я загадал:Выйти живым из боя, —
Так свою жизнь я поспешно связал
С глупой звездою...

Я шла мимо и остановилась, застыла до последней ноты. Потом спросила:

— Володя, а что это за песня? Я много всяких знаю, а эту слышу впервые.

Высоцкий то ли грустно, то ли смущенно улыбнулся:

— Ее мало кто знает.

...Через несколько лет я отдыхала в Алуште, и в мою гостиницу поселили съемочную группу фильма, название которого я по старости забыла. Помню только, что Юматов был в одной из главных ролей. Как-то вечером поднялся сильнющий ветер и самая высокая крымская гора, у подножия которой примостилась гостиница, жутко загудела «А-а-а-а!» Вдруг в этот гудеж вклинивается стук в дверь. Открываю — на пороге Юматов:

— Пойдем погуляем!

— С ума сошел?! Какие прогулки? Там страшно — гора трясется!

— А я тебя под пиджак спрячу.

Смотрю на него с ехидной улыбкой, молчу, а сама думаю: «Знала бы страстно влюбленная в тебя жена Муза, как ты тут чужих баб обхаживаешь!»

— Сейчас бы чаю горячего выпить, — меняет тактику Жора. — Чего-то меня немножко знобит — простыл наверное.

— Ну, раз знобит — заходи. У меня и кипятильник имеется, и ложечка для заварки.

Выпили чаю, поговорили о том о сем. Потом я дала понять, что уже поздно и гостю пора бы отчалить. Жора ушел, а в полночь снова постучался ко мне:

— Валь, а чего ты дергаешься? Я ж к тебе как к человеку.

— И я к тебе как к человеку. Спокойной ночи! — Дверь захлопнулась прямо перед Жориным носом.

Через некоторое время мы встретились на сборе труппы в Театре киноактера. Юматов остановился за моей спиной и склонившись к уху, прошептал:

— По-моему, ты струсила.

Я обернулась и выдала в полный голос:

— Напугал бабу хреном! Кого трусить — тебя, что ли? Измызганный король!

— Чего это я измызганный? — обиделся Жора. — Не ожидал от тебя такого...

— Да ты, милок, небось, со счету сбился, в скольких постелях побывал, пора бы уж притормозить!

Хорошо, что на сборе труппы не было Музы Крепкогорской — извела бы расспросами, какие романы Жоры я имела в виду. Меня бы ни в чем не заподозрила — все знали, что люблю мужа и вообще не по этому делу...

В семидесятые годы Владимир Юрьевич работал директором творческого объединения «Товарищ» на «Мосфильме», потом был избран секретарем парткома киностудии. Среди партийных вожаков попадались разные люди: одни, лицемеры и подхалимы, упорно делали карьеру и старались как можно больше урвать на своей должности, другие, как Владимир Юрьевич, свято верили в коммунистические идеалы и были кристально честными перед собой и товарищами.

Муж умер от инфаркта осенью 1990 года, когда на Западной Украине стали разрушать памятники Ленину. Понимание, что советская власть закончилась, оказалось для него невыносимым.

Мы прожили вместе тридцать лет. Радовались умнице дочке, которая после школы безо всяких преференций поступила на экономический факультет ВГИКа, хорошо его окончила и была принята на работу в бухгалтерию «Мосфильма», ее крепкой семье, двум замечательным внукам — Володе и Настеньке.

Со временем Полина стала старшим бухгалтером, а потом и одним из руководителей киностудии. В середине девяностых «Мосфильм» развалился и дочка осталась не у дел. Хорошо, ее муж Коля — мастер на все руки, автомеханик-кудесник, вот только одному содержать семью, в которой растут два подростка, очень тяжело. Конечно, я помогала, чем могла, но ведь и у меня работы почти не стало. Чем мы с подружками-актрисами только не занимались, чтобы хоть как-то прокормиться! Однажды звонит Тамарка Носова:

— Пойдем на другую сторону речки в торговые ряды — наберем даром овощей.

— У тебя что, совсем с деньгами плохо, раз картошки купить не можешь?

— Зачем тратиться, когда можно бесплатно?

Перешли по мосту через Сетунь, неспешно плывем вдоль рядов — будто прицениваемся к товару.

— Ой, а мы вас знаем! — глядя во все глаза на Тамарку, восклицает мужичок кавказской наружности.

— Да? — кокетливо улыбается Носова. — Ну и как меня зовут? В каких фильмах снималась?

У мужичка шарики и ролики в голове закрутились-запрыгали: лицо знакомое — понятно, что артистка, а вот имя...

— Смотрите, какая у меня замечательная картошка! — нашел выход из положения торговец. — И баклажаны! Возьмите так, без денег.

— Как же можно «без денег»? — будто бы воспротивилась Тамарка. — Да и что я с ними делать буду?

— Она у нас к быту совершенно неприспособленная, — говорю я мужичку и уже обращаясь к Тамарке, продолжаю: — Бери, раз угощают, — отказываться неудобно. Я тебя научу, как приготовить.

— А вы тоже актриса? — интересуется кавказец и не дожидаясь ответа, предлагает: — Возьмите, что хотите! В подарок!

С актрисой Тоней Кончаковой, жившей по соседству, собирали бутылки. С нашей стороны Сетуньки, в овраге, каждые выходные собирались компании — крутые ребята устраивали пикники. Как только машины разъезжались, мы отправлялись на «бутылочную охоту». А еще ходили по квартирам с подписными листами за разных кандидатов. В их штабах платили копейки, но мы и этому были рады.

Как несказанно щедрый подарок судьбы посчитала телефонный звонок с предложением сняться в рекламе кофе. Материальная ситуация в нашей семье была такая, что готова была агитировать хоть за туалетную бумагу, а тут — благородный напиток! Сюжет ролика оказался незатейливым.

— Как этот кофе называется? — спрашивала я у партнерши.

Та отвечала:

— Буль-буль-буль.

— Очень хорошее название! — радостно восклицала я. — И цена подходящая для старушек!

За съемочный день получила пятьдесят долларов (сумасшедшие деньги!) и две баночки «Буль-буль-буля». Через какое-то время — новое предложение: рекламируя сеть кондитерских магазинов, спеть «Конфетки-бараночки». Да за милую душу! Для ролика были накрыты богатые столы, которые по окончании работы отдали на полное «разграбление» группе. Я никогда не жрала на съемках, презентациях, банкетах и стыдилась коллег, которые набрасывались на еду, будто год голодали. Но от гостинцев — коробочки чая, баночки кофе, бутылочки подсолнечного масла — никогда не отказывалась. Знаю, что и участвовавшие в рекламе народные артисты — тот же Пуговкин, Аросева — брали «подаяние» от коммерсантов со всем своим удовольствием, хотя потом, при наступлении более благополучных времен, всячески от этого открещивались.

А с роликом «Конфетки-бараночки», который крутили не только в России, но и в Европе, связана одна забавная история. В начале нулевых в Волоколамске устроили премьеру фильма Ларисы Садиловой «С любовью, Лиля», где я играла администратора гостиницы. Выхожу на сцену под жидкие хлопки и обращаюсь к залу:

— А вы хоть немножко меня знаете? — В ответ тишина. — Картину «Дети Дон Кихота» видели? — Опять молчание. — А фильмы «Выйти замуж за капитана», «Анискин и Фантомас»? — Та же реакция. Почти отчаявшись, спрашиваю: — Ну хоть рекламу «Конфетки-бараночки» смотрели?

И тут зал взорвался аплодисментами и восторженными криками:

— Да! Смотрели! Класс!

А мне стало немного грустно: полвека проработать в кино, а прославиться на «конфетках-бараночках»...

В том же году, что и лента Садиловой, вышел фильм Геннадия Сидорова «Старухи», где я сыграла главную роль.

С Брониславой Захаровой мы были единственными профессиональными актрисами на этой картине. Остальные роли сыграли жительницы нескольких соседних деревень, расположенных в восьмидесяти километрах от Костромы. В первый день, когда мерили костюмы и прикидывали грим, Зоя Норкина спросила:

— Ты чья будешь? Камышинская, что ли?

— Да, оттуда, — не стала я сразу раскрываться.

— А чего ж мы раньше тебя никогда не видели? Небось, дети недавно из города привезли, чтоб под ногами не путалась.

Возводить поклеп на Полинку, Колю и внуков, которые меня очень любили, посчитала за грех и призналась:

— Да я из Москвы приехала, артистка.

Не скажу, что после этого отношение ко мне сильно изменилось. Разве что девчата стали иногда подходить за советом: «Валь, а вот такую припевку можно Гене показать? Вдруг в кино вставит?» Настя Буксирова жаловалась на партнершу: «Почему Евдокия слова говорит, которые в сценарии на меня записаны?» Однако до ссор никогда не доходило — картину сняли на одном дыхании. Единственное, что мне не нравилось, так это мат, который был чуть ли не в каждой фразе. Однажды попеняла на это режиссеру:

— Гена, ну зачем здесь столько черных слов? Можно и без них обойтись.

— Нельзя, Валентина Федоровна, поверьте! Колорит уйдет.

В другой раз спросила:

— А чего ты Сереже Макарову в картине говорить не даешь? У него же хорошая речь, понятная.

— Образ требует, чтобы он был бессловесным. Надо показать, что в деревне даже такие выживают. В городе дауна зашпыняли бы, задразнили, а тут никто не гонит, все заботятся. Скажешь, что пример самого же Макарова мои слова опровергает: он и в театре играет, и в кино снимается... Только, согласись, далеко не каждому так везет с матерью.

К маме Сережи, которая сопровождала его на съемках, мы все прониклись огромным уважением. Саима Мубараковна — очень умная, толковая женщина — действительно смогла обеспечить сыну интересную, полную положительных событий жизнь.

Валентина Березуцкая
За роль Миколки Сергей получил Золотую медаль кинофестиваля Дома Ханжонкова, а меня номинировали на «Нику». Узнав об этом, внук Володя очень обрадовался и так же сильно озаботился:

— Ба, а что ты на церемонию наденешь? Видела, в каких шикарных платьях актрисы на сцену выходят? Давай сошьем тебе что-нибудь сногсшибательное!

— Ага, — отвечаю, — щас! Буду на такую ерунду последние деньги тратить!

Купили мне симпатичное платье в полосочку, в парикмахерскую отправили. Пришла вся такая красивая на премию, а распорядители меня под белы рученьки — и в первый ряд. Во втором сидят Рогозин и еще кто-то из правительства, а я — в первом! Победительницу в номинации за лучшую главную женскую роль объявлял Олег Басилашвили. Сначала перечислил всех, кого выдвинули, в том числе и меня, потом открыл конверт и застрял с этой бумажкой, молчит. Тянет театральную паузу — и все тут. В конце концов я не выдержала и крикнула: «Короче, Склифосовский!»

Все засмеялись, а Басилашвили своим роскошным баритоном торжественно произнес:

— Валентина Березуцкая, фильм «Старухи»!

Выхожу на сцену, мне тут же суют в руки «Нику», которая весит килограммов пять, не меньше, и какую-то картонку. Я спрашиваю Басилашвили:

— А деньги где? У Михалкова на «Орле» деньги дают!

Олег смеется:

— Это как раз сертификат, на котором премия лежит. Деньги в банке можно получить.

Я воодушевилась и крикнула в зал:

— Да здравствует наше кино! И да здравствуют все!

Приехала с церемонии домой, а у меня давление двести. Вроде удалось сбить, а с утра начались бесконечные звонки от журналистов: «Дайте интервью!», «Приглашаем вас на телепередачу!» От этих деловых переговоров такой стресс случился, что скорая увезла меня в больницу. Я потом смеялась: «Мой диагноз «головокружение от успехов» называется!»

Спустя десять лет, в 2013 году, в наш дом пришла беда. У Полиночки обнаружили рак легких в последней стадии. Навещая дочку в больнице, я держалась, давая волю слезам только дома. Но однажды, увидев мои красные, выплаканные глаза, Полина сказала: «Мам, перестань убиваться. Другого конца мне и ждать было нечего — курю с шестнадцати лет, с первого дня учебы во ВГИКе». Нет, все, больше не буду об этом...

Я благодарна Полиночке и ее мужу Коле, который по сей день остается для меня самым заботливым на свете зятем, за внуков Володю и Настю, а им, в свою очередь, — за шестерых правнуков. Вовка с женой Наташей, их дочки Аленка и Машенька, сын Вовочка постоянно у меня на глазах — приезжают навестить или меня везут к себе домой, на дачу. Обе правнучки — худенькие, длинные, а ходят в мальчишечьи секции: одна — в айкидо, другая — в ушу, палками на цепи машет. Я ругаюсь:

Валентина Березуцкая с семьей
— Да разве девочки из порядочных семей таким занимаются? Шли бы лучше на танцы — ножки подбрасывать!

А Аленка с Машей смеются:

— Бабуля, ты ничего не понимаешь!

Об одном жалею — редко удается видеться с внучкой и ее тремя дочками. У мужа Насти свой бизнес в Испании, и они уже много лет живут в Андалусии, в городе Малага. Вадик — замечательный семьянин, отец каких мало, но и тот еще чудик, скажу я вам! Кому еще могло прийти в голову назвать трех дочерей одним именем — Анастасия?! Своих девчонок внучка рожала в Испании, а регистрировал их Вадик во время очередной командировки в Москву. Вернувшись, ставил жену перед фактом. За каждой из четырех Анастасий закреплена своя вариация имени: мама — Настя, старшая дочка — Ася, средняя — Настюша, младшая — Нана. Помню, стала как-то зятю выговаривать:

— Ну и чего ты натворил-намудрил?! Мало ли хороших женских имен...

— Много, наверное, — улыбнулся Вадик, — но что делать, если мне только одно нравится? Хочу, чтобы всех моих любимых женщин звали Настями!

Я кивнула: мол, раз хочешь — пусть так и будет. Часто думаю: «Как же это хорошо, что мои самые близкие и родные люди живут в любви и согласии! Ведь мне самой больше ничего и не надо...»