Статьи

1954-2019

Биография

Важно написать об Андрее Матвееве, большом и незаменимом уральском писателе, скончавшемся сегодня в Екатеринбурге, авторе дюжины романов и книг о рок-н-ролле, чьи золотые годы пришлись на девяностые.

Тогда, на созидательной энергии перестройки, в Екатеринбурге возникли не только рок-клуб, россыпь актуальных галерей и экспериментальных театров, подаривших миру великого Коляду и его учеников, но и начали выходить многочисленные интеллектуальные и даже эстетские журналы (кто, например, сейчас помнит «Комод»? А эклектичный «Лабиринт-Эксцентр», в одном из первых номеров которого я впервые встретился с прозой Матвеева?), возникла плеяда поздне-модернистских поэтов и прозаиков, группировавшихся вокруг журнала «Урал».

Её логическим эпилогом стало творчество Валерия Искахова, зарядившего в журнал «Урал», как сейчас помню, из номера в номер публикацию своей эпопеи «Екатеринбург», куски которой публиковались по мере написания, а также ранняя Ольга Славникова, Александр Верников и Евгений Касимов, с его «нехорошей квартирой», Вадим Дубичев, недавно умерший Игорь Сахновский и молодой Слава Курицын, только-только переехавший на Урал из Новосибирска.

Тогда, в дебютной, постсоветской реальности, всё только начиналось складываться, повсюду клубился первородный хаос, который писательский метод Андрея отразил максимально детально, причём на всех своих уровнях – с самого начала Матвеев выказал себя мастером яркого, метафорического письма, особенно насыщенной, бархатистой, что ли, совершенно нездешней (хиппарской? средиземноморски ароматной?) интеллектуальной вязи, внутри которой (а не на уровне фабулы и сюжета) совершаются главные открытия и прорывы.

Постепенная институализация, наследующая первоначальному Большому Взрыву, диктует неуклонность специализаций, расставляя всех не только по своим, но и по чужим местам – мне теперь кажется, что лучше всего Андрею удавалось показать как раз именно эту неуклонную логику рассеивания, сводящую на нет энергию первоначальных выбросов и протуберанцев.

Ебург шёл тогда ноздря в ноздрю с Питером (неслучайно номера «Лабиринт-Эксцентра» по очереди делались то в одном городе, то в другом) и казалось, что мощь и ширь культурных процессов будет лишь нарастать: Андрей Матвеев и был не только активным участником всего этого арт-ренессанса, но и его, можно сказать, «Частным лицом», как назывался один из его первых романов (1991), опубликованных, если я не путаю, в легендарном «экспериментальном» номере «Урала», ставшим манифестом целой эпохи.

Одним из его узнаваемых, неофициальных лиц.

Пиком литературной известности Андрея стала публикация романа «Эротическая Одиссея, или необыкновенные похождения Каблукова Джона Ивановича, пережитые и описанные им самим» (1994), угодившим в шорт-лист Букера.

Текст этот, вышедший в «Урале» с тремя предисловиями (Леонида Быкова, Сергея Костырко и Андрея Немзера) многие восприняли как попытку переноса на постсоветскую почву особенностей авантюрного повествования, тогда как, на самом деле, книга Матвеева, «последнего акмеиста» и самого что ни на есть зрелого-перезрелого модерниста, подпитывалась тоской по мировой культуре и абсолютной свободе (почему и понадобились сразу три предостерегающих вступления), которые для Андрея рифмовались примерно также, как для американских неформалов (английский язык был Андрею осознанно родным) рифмовались секс, наркотики и рок-н-ролл.

Правда, здесь, по давней российской традиции, центральная часть триады заменялась алкоголем, более естественным для наших необъятных и промозглых (особенно на Среднем Урале) широт.

И, в самом деле, куда ж без водки или портвейна, если рядом рокеры да писатели-единомышленники, поэты с горящими глазами и прочая культурная общественность, количество и качество которой постоянно возрастает?

Ебург всегда отличался от прочих российских мегаполисов особенной плотностью культурной прослойки, складывающейся ощутимым натяжением между стабильных арт-институций и «научного потенциала» – университета, вузов, Уральского отделения АН, журналов, музеев и театров, которых в Екатеринбурге было больше, чем где бы то ни было.





По ощущениям, была у «Частного лица» и «Эротической Одиссеи» (как до этого, в «Истории Лоримура» (1991), с которой началось моё личное знакомство с Андреем, и после этого, как в «Indileto»» (2001) и в «Летучем голландце» (2004), схожая, нисходящая композиция, которая повторялась и в других книгах Матвеева.

Стиль его, яркий, метафоричный, сложно организующий, в пределах одной фразы и каждого абзаца, хитросплетения затейливого синтаксиса, а также лексических (семантических, стилистических) перепадов хочется обозвать «гобеленным», точно Матвеев ткал выпуклое письмо не только из всяческих подручных, "уральских", средств, но и обломков всей мировой культуры.

Свои фантазматически отчётливые композиции Андрей начинал эффектным интонационным фейерверком, почти полностью выкладываясь в экспозиции.

Далее приходило привыкание к текстуальному «уровню моря» и начинались нарративные маневры, постепенно сходившие на нет. Затухавшие.

Лёгкость, с которой Андрей ввязывался в построение новой книги (и которой он научил меня), основывалась на сильном, но неочевидном импульсе, которому важно было придумать материальное воплощение, то есть, поймав эмоцию или же оттенок ощущения, сформулировать их и отлить в словах.

Для порождения текста важны именно эти первотолчки, побуждавшие броситься к письменному столу, отринув всё, густые симфонические поля разных цветов, из которых Андрей вытягивал разноцветные нити своих сочинений.

Позже, когда импульс был схвачен, наступала очередь сюжета, обработки нарративных последствий Большого Взрыва, к которым автор быстро терял интерес как к сущностям вполне служебным.

Каждый раз, по ходу движения новой книги, можно было наблюдать, как на место первородному толчку приходит механика ремесла – кажется, это и было основным приёмом Андрея Матвеева, прозаика последней модернистской плеяды.

Поначалу это казалось его архитектурным просчётом, ненамеренным багом, пока (вот теперь) не возникло понимание того, что практически в каждом романе Андрей фиксировал логику постепенного исчезновения.
В том числе и собственного.

Я говорю про всю среду,
С которой я имел в виду
Сойти со сцены, и сойду.
Здесь места нет стыду.

Думаю, что Андрей быстро уловил эту логику распада, которую текстуально оформил: на очередных «Курицынских чтениях» (вторых или третьих?), мы много говорили с ним об этом медленном затухании нашего общего вулкана.

Только пепел знает, что значит сгореть дотла…

Андрей уже тогда, в конце 90-х, казался если не потухшим, то окончательно успокоенным, когда стало очевидно: литература не спасает, не способна помочь выиграть битву с реальностью.

Отгораживает, но не огораживает.

Хотя Матвеев и тогда тоже много писал – для сочиняющего человека иной формы преодоления фундаментальных конфликтов попросту не существует.

Его книги, написанные под псевдонимом «Катя Ткаченко» («Ремонт человеков», 2002 и «Любовь для начинающих пользователей», 2003) – ещё одна попытка изменить литературную карму, поддержанная Борисом Кузьминским, тоже ведь поначалу обещала удачу…

… но постепенно Андрей всё сильнее и последовательнее уходил в тень приватного существования, для отчётливой прорисовки которой нужно всего-то перестать публиковаться и, значит, всплывать на поверхность.

Самое важное ведь происходит не в наших книгах, но в том, что находится между этими видимыми вершинами айсберга: повседневная жизнь – не повод к очередному сочинению, но процесс, которому книги (записанные или не очень) помогают встать на ноги.

Для «читающей публики» всё обстоит немного иначе, так как людям кажется: писатель живёт для своих книг, однако, изнутри последовательность выглядит совершенно иной, а перспектива обратной: жизнь, разумеется, важнее литературы и нужна для того, чтобы опыт, полученный при написании, мог смещаться в область реального. Совершенствовать его.

Кажется, именно этим Андрей и занимался, становясь окончательно горьким и мудрым, всё более и более глубоководным.

Он то пропадал со всех горизонтов, то объявлялся в ФБ, из Ёбурга доходили истории о его непростой и, прямо скажу, трудной жизни внутри новой эпохи, которая нам уже не принадлежит.

Да, чего уж стесняться, нынешние времена никому не принадлежат и принадлежать не могут, абсолютно бесхозные, они обездолили всех, не только сформировавшихся при социализме, но и тех, кому выпало взрослеть вчера и сегодня.

Мы живём ныне во время, куда невозможно вписаться, без видимой и вполне ощутимой порчи себя и собственной кармы.

С одной стороны, это дико дискомфортно, так как лишает биографию прямых путей осуществления – сейчас невозможности делать и сделать карьеру или заработать нестыдных денег без надрыва и ущерба, не изгваздавшись, при этом, в дерьме и унижении, но, с другой стороны, это ведь и освобождает, высвобождает время и энергию, которые отныне можно использовать в конструктивных целях, правда, мало заметных со стороны.

Сегодняшние нравы насильно склоняют нас к тотальной интровертности.

Помощи и подтверждения со стороны о том, какой ты красавчик ждать не приходится: общаясь с Андреем, я видел, как он последовательно проходит все эти стадии осознания бесконечного, непреодолимого одиночества, с которым можно справиться, разве что, с помощью внутренних резервов.

Ну, или не справиться, роли ведь и силы у всех разные, однако, как же ему шла эта обаятельность частного лица, прописавшегося в закулисье.

Я пишу сейчас об Андрее намеренно повествовательно, чтобы, хотя бы слегка, отстраниться от факта его смерти, ставящей перед мной личные проблемы.

ФБ каждый день приносит чужие смерти, которые мы пропускаем (вынуждены пропускать) через себя, ну, или, игнорируем их, делая вид, что нас это непосредственно не касается, так как всех принять в своё сердце, ну, никак невозможно.

Уход Андрея невозможно развидеть, мы были близко знакомы и я сам ощущаю себя, хотя и эпизодически, наездами и публикациями, частью среды, к которой он принадлежал и которая теперь уходит.

Я чувствую себя фрагментом этой уходящей натуры, легкомысленно пропустившей, кажется самые главные пики своей жизни – тогда, в 90-х, всё росло как на дрожжах, и, море по колено («...завтра договорим...»), казалось, что такой «неуклонный рост» будет если не вечным, то уж точно постоянным.
Расходясь самостирающимися кругами.

Рано или поздно, это культурное становление сформирует в наших городах (и в стране, в целом) логичный переход качества культурных достижений в количество бытийного и бытового комфорта, строителями которых мы себя тогда ощущали.

Всё это схлопнулось вместе с веком, расползлось по равнинам и по взгорьям, задохнулось от ненужности: и страны той больше нет, и среды, и культуры, в которую мы вкладывали самое главное, что у нас тогда было.
То есть, себя.

Смерть Андрея заставляет меня ещё сильнее погрузиться в собственные дела, она наращивает отчуждение от мира и без того увеличивающееся с каждым дном, потому что я не знаю, как ещё противостоять этой ползучей энтропии, составившей «нерв эпохи».

Точнее, его, нерва, отсутствие во всём, что не касается тотальной мобилизации политизации: окончательная институализация совпадает с бесстрастностью и окаменением, знаками былой жизни в стенах Ельцин-центра.

Как быстро всё становится историей – вот даже сегодняшняя, чудовищная, хмурая погода, которая сойдёт после того, как выпадет снег.

Андрей желал, чтоб я его отпел.
Отпел, как смог, прости, если что-то не получилось.
Прости за всё.