Статьи

Одно из ярчайших событий русской военной истории – сражение брига “Меркурий” с двумя линейными турецкими кораблями 14-го мая 1829 года во время Русско-турецкой войны.

“Меркурий” был спущен на воду в 1820, имел по 9 пушек и 7 вёсел с каждого борта и две мачты. Длиной он был всего 29,5 метров в длину – крошка по сравнению с действительно боевыми кораблями. Поначалу использовался для патрулирования прибрежных вод, затем – для разведки, но никто не предполагал, что ему уготована столь славная судьба.

С началом русско-турецкой войны бриг участвовал во взятии крепостей Анапа, Варна, Бургас, Сизополь. В 1828 году “Меркурий” принял участие в захвате двух турецких транспортов с десантом и конвоировал русские транспорты.

На май 1829 команда брига составляла 115 человек, среди них – 5 офицеров. Капитан – Александр Иванович Казарский, человек потрясающего мужества и храбрости. В 14 лет он пошёл служить на флот, затем окончил кадетское Николаевское училище, в 1813 взят гардемарином на Черноморский флот, и уже через год получил звание мичмана. Участвовал во взятии Анапы, и за это получил чин капитан-лейтенанта, участвовал во взятии Варны, за что был пожалован золотой саблей, награждение которой производилось только в знак особых отличий – за проявленную личную самоотверженность и бесстрашие.

Четырнадцатого мая бриг “Меркурий” вместе с ещё двумя кораблями шли по траверзу Пендераклии, когда команды заметили приближающуюся к ним турецкую эскадру. Надобности принимать бой не было, поэтому суда взяли курс, при котором могли бы набрать наибольшую скорость. Но “Меркурию” не повезло – в тот день низовой ветер не был сильным, и бриг оказался самым тихоходным из трёх, поэтому отстал, несмотря на пущенные в ход вёсла. Ему не удалось уйти от погони – два корабля из турецкой эскадры неумолимо приближались. На одном корабле находился адмирал (капудан-паша) турецкого флота, а другой шёл под вымпелом контр-адмирала.

По сравнению с “Меркурием” 110-пушечный “Селимие” и 74-пушечный “Реал-бей” были огромны. С чем сравнить этот бой? Разве что с боем худенького подростка с двумя боксёрами-тяжеловесами. С попыткой ножом атаковать пятерых автоматчиков. С попыткой обмануть саму Смерть, что явилась за горячими русскими головами.

Турки имели фактически 200 пушек против русских 18. В теории – шансов не было никаких. Казарский позже писал: «…Мы единодушно решили драться до последней крайности, и если будет сбит рангоут или в трюме вода прибудет до невозможности откачиваться, то, свалившись с каким-нибудь кораблем, тот, кто ещё в живых из офицеров, выстрелом из пистолета должен зажечь крюйткамеру». Единодушно – значит громким «Ура!» поддержав предложение умереть, но не сдаться. Крюйткамера – это трюм с порохом, на шпиль перед которым Казарский положил свой пистолет. А «свалившись с кораблём» – значит попросту протаранив чужой корабль.

Экипаж команды переоделся в парадные мундиры с белоснежными панталонами. Кормовой флаг прибили гвоздями, чтобы ни при каких обстоятельствах его нельзя было спустить, ни при каких! Все документы и секретные карты были сожжены, чтобы они не достались врагу. Была прочитана молитва святому Николаю: «…не оставь нас в смертный час, убереги нашу совесть и души от слабости, спаси и сохрани!». Услышана ли была молитва? Или решительная готовность биться до последнего спасла бриг?

В 14.30 турки приблизились на расстояние выстрела, и первые ядра начали бить по парусам и воде вокруг брига. Казарский, сидя на корме, повелел не отвечать, экономя снаряды. Увидев мелькнувший в глазах команды страх, Александр Иванович произнёс: «Что вы, ребята? Ничего, пускай пугают — они везут нам Георгия!». Затем сам, чтобы не отвлекать матросов от работы с вёслами и парусами, вместе с другими офицерами открыл огонь из ретирадных пушек (передвижных по палубе).

Первым в бой пошёл трехдечный “Селимие”, имевший на своем борту сто десять орудий, попытавшись зайти с кормы и произвести продольный залп. Только тогда Казарский велел забить общую тревогу. “Меркурий” развернулся, уклоняясь от залпа, и дал прикурить правым бортом. Враг потребовал сдаться, на что русская команда дружно ответила стрельбой, благодаря за великодушное предложение. Затем ядро пробило борт и убило двоих человек, но Казарский, взяв на себя маневрирование, делал это так умело, что большая часть вражеских ядер пролетали мимо брига. Сопровождались эти манёвры огнём из всех орудий. Пахло порохом и гарью, оглушительно трещали пушки. Корабль явственно дрожал. (источник)

"С тех пор как на «Меркурии» прекратили греблю, Федя оказался не у дел. Не смея обратиться к капитану и к другим офицерам, каждый из которых был занят делом, Федя в растерянности застыл у фок мачты. Взгляд мальчика блуждал по палубе, выхватывая то надувшиеся от напряжения шеи матросов на брасах и шкотах, то неторопливые действия артиллеристов, прилаживающих к коротким стволам карронад прицельные приспособления или ружья. Как слышал он не раз от дяди Артамона, использование вместо прицела ружья позволяло вести более меткую стрельбу.

Сам старый канонир, уже всё приспособив, внимательно смотрел на большой турецкий корабль, который приближался к бригу с правого борта. «Наверное, дядя Артамон заранее цель себе выискивает», — подумал Федя.

Ядра и книпеля, обрушившиеся на «Меркурий» с кормы, пока особого вреда не причиняли.

Федя уже начал привыкать к звукам пролетающих снарядов, хотя и вздрагивал непроизвольно, когда над головой вдруг раздавался треск и светлые щепки сыпались на палубу. Но вот взгляд мальчика случайно остановился на Гусеве, который, навалившись грудью на борт, старался парусиновым ведром зачерпнуть воды, чтобы погасить брандскугель. Этот брандскугель, шипя и разбрасывая во все стороны искры, катился по палубе к бухте буксирного каната. Поспешив к Афанасию на помощь, мальчик тоже уцепился за верёвку, и вместе они легко подняли на палубу большое ведро забортной воды.

— Я и дальше стану тебе помогать, — сказал Федя, когда Гусев залил зажигательный снаряд.

— Хорошо! — Матрос протянул Феде пожарный топор. — Держи. Будешь делать то, что я тебе скажу. Сейчас нам работы прибавится, — проговорил он, глядя на правый борт. Оглянувшись, Федя увидел, что трёхдечный корабль совсем уже поравнялся с бригом. Его высокие борта, опоясанные тремя белыми полосами и унизанные множеством орудийных стволов, вздымались над морем, как стены крепости.

— О господи! — невольно вырвалось у Феди, и он стал быстро креститься.

Серые глаза Гусева одновременно и насмешливо и ласково глянули на мальчика.

— Вот ведь, никому не хочется помирать, — проговорил он. — А что, бог, думаешь, поможет? Эх, Федя, на бога надейся, да сам не плошай…

— Лево руля! — донеслась с юта команда капитана. — Живее на фоке! Ну-ка ещё раз, и…

Подтянутые брасами, паруса на фок-мачте выпустили ветер, зато гротовые паруса, приняв ветер всей своей грудью, рывком развернули бриг — и вовремя: выпущенный всем бортом чугунный смерч пронёсся вдоль узкого корпуса.

— Молодцы! — крикнул капитан. — А теперь обратно, дадим и нашим канонирам побаловаться…

Бриг крутанулся назад и вновь оказался бортом против турка, где шла перезарядка орудий.

— Огонь! — скомандовал Новосильский, и, извергая пламя, дернулись карронады.

Треск дерева и вопли возвестили, что залп «Меркурия» достиг цели.

Но в ту же минуту дрогнул и «Меркурий», получивший несколько ядер в левый борт от «Реал-бея».

В пороховом дыму, поглотившем палубу брига, послышался крик крепостного человека мичмана Притупова:

— Барин, барин… — звал он своего хозяина. — Каюту вашу заливает!

Притупов не отвечал.

— Не иначе, как борт ядром пробило, — встревоженно прошептал Гусев. — Пластырь надо завести. Побегли вниз, Федя.

Гусев ловко нырнул в офицерский люк, Федя же, зацепившись за выступ, упал, ударив об угол колено. От острой боли на глазах выступили слёзы, и, ругая себя за то, что он уродился таким слюнтяем, Федя заставил себя подняться на ноги.

Топор, который он выронил при падении, отлетел к борту, и Федя, прикусив губу, чтобы не стонать, прихрамывая, поспешил за топором — Гусев уж, наверное, сердился, что его не было рядом.

Но, ступив на крутой трап ушибленной ногой, Федя не удержался и покатился вниз, ударясь головой о ступеньки.

«Наверное, все рёбра переломал», — подумал он, прислоняясь спиной к стене и ощущая мерзкий гул в голове.

Где-то близко хлестала сильная струя воды…

Дробно застучали над головой ступени, и, подняв голову, Федя увидел рослую фигуру Притупова. Наклонив голову, мичман прошмыгнул в свою каюту.

— Ч-чёрт!.. — донёсся его картавый голос. — Вкось ядро прошло, как дырищу заделаешь… А не заделаешь — зальёт трюм!.. Ей-богу, зальёт…

Федя заставил себя подняться и, пошатываясь, пошёл туда же. Подняв фонарь над головой, Притупов растерянно взирал на водопад неровных струй, хлещущих ему под ноги. Гусев стоял рядом.

— А вот и ты, — проговорил он, увидев Федю. — Дай-ка, малец, топор.

— Ума не приложу: что тут можно сделать? — совсем упавшим голосом проговорил Притупов.

— Брось причитать, ваше благородие, чай, не на паперти мы. И посторонись, дай мне поболе места, — сказал Гусев, отстраняя мичмана рукой.

Даже в коптящем свете фонаря было видно, как внезапно побледнел мичман.

— Да ты с кем говоришь, скотина?! — задыхаясь от ярости, негромко, а от того еще более страшно проговорил Притупов.

— Успеешь еще, ваше скородие, расправу учинить, а пока передай фонарь мальцу, а сам ташши бревно — вишь, как водишша хлешшет, — сказал Гусев, взглянув на Притупова с непонятной печалью. — И поживей, ваше скородие.

И ответишь! — уже с порога крикнул мичман.

Отвечу, — тихо проговорил Гусев и, поддев концом топора внутреннюю обшивку, рванул её на себя, освобождая рёбра шпангоута. Вода хлестнула ему по лицу, но Гусев с невесть откуда взявшейся силой принялся орудовать топором, вырубая вокруг пробоины небольшую круглую нишу.

— Гусев, не простит тебе их благородие мичман этой дерзости, — прошептал Федя, с жалостью глядя на матроса. — В каторжане тебя определят… Повинись, когда он вернётся.

— А может, и простит… А может, уже и не надо будет мне его прошшения… — проговорил Гусев, оглядывая свою работу. — Пожалуй, достаточно будет, в самый раз… А вот и их благородие лёгок на помине, — усмехнулся он, передавая топор Феде. Повернувшись затем спиной к борту, Гусев подождал, когда мичман подойдёт поближе, а затем, припав к пробоине всем телом, крикнул: — Ну-у, упирай бревно в грудь!

Поняв, что задумал Гусев, Притупов попятился.

— Нет, не могу такое… — говорил он трясущимися губами. — Что я, ирод какой, брать такой грех на душу… Не могу… Не могу…

— Надо, ваше скородие, — проговорил Гусев ласково, как ребёнку. — Потонем иначе… Товаришшей спасать надо, так што да-вай!

— Прости меня, матрос! — прошептал Притупов, когда всё уже было сделано и бревно, упираясь в грудь матроса, плотно прижимало его тело к дыре.

Вода больше не поступала в трюм.

Гусев закрыл веки, говорить он уже не мог. Голова же его дёрнулась, показывая, что нужно уходить наверх.

В последний раз слабый свет фонаря выхватил распростёртое вдоль борта тело матроса, и всё поглотила мгла. Сотрясаясь от залпов, под ногами ходуном ходила вода. Казалось, что наверху разверзся ад".

....

Возле Феди стоял осунувшийся, в обгорелом сюртуке мичман Притупов. Это он, как только наступила передышка, вспомнил о Гусеве и послал людей освободить матроса, в надежде, что он ещё жив, но чуда не случилось.

Геннадий Александрович Черкашин "Бриг Меркурий"