Статьи

1927-2019

«Когда началась война, мне было 15 лет. Мы жили на Украине, в селе Благодатное. Немцы пришли внезапно и оккупировали наше село в августе 1941 года. Немцы не жили в нашем селе постоянно: они просто заезжали в колхозы, набивали мешки зерном, хватали птицу, свиней — и уезжали.

Отец мой, Павел Сергеевич, работал в колхозе бухгалтером. Перед тем как немцы вошли в Благодатное, он пытался переправиться через Днепр на Восток, но попал в окружение и вынужден был вернуться обратно, в село. Тогда немцы еще не гнали людей в лагеря. Им нужна была рабочая сила в колхозах. По сути, работал тот же принцип, что и в СССР. Но было страшно: уже шли слухи о немецких злодействах и о том, как они издеваются на евреями.

В нашем селе евреев было ровно 32 человека. Беженцы, они прибыли в село осенью 1941 года, в ноябре. Уже были заморозки, слякоть, дожди. Немцев на тот момент в селе не было. Семь семей оказались в Благодатном — преимущественно старики, женщины и дети. Глава одной из них, Матвей Гонтов, пришел к моему отцу и попросил работу и жилье. Документов ни у кого из них не было и никто, конечно, не признался в своем еврействе. Отец мой обеспечил их жильем, дровами, продуктами и всем необходимым.

Потом кто-то донес, что в нашем селе прячутся евреи. Отец узнал, что готовится облава. На тот момент никто в селе, кроме моего отца, о национальности беженцев не знал. Я стал вторым посвященным. С детства я хорошо рисовал, и отец сказал: «Давай попробуем подделать метрики». Отец писал справки, а я занимался печатями. Вырезал их из сырого картофеля, мазал яйцом или водой, трижды тренировался на черновике, а затем уже делал все «подчистую». Очень мне нравилось вырезать двуглавого орла. Мы давали взрослым новые имена и национальности: «Алексей» вместо «Авраама» и «русский» — вместо «еврея». Мы любовались этими бумагами, хотя и переживали сильно, не за себя даже, а за мать и сестру, которым отец ничего не говорил, чтоб не волновались. За два дня сделали мы все справки и раздали их взрослым евреям, а черновики уничтожили. Получилось у нас несколько татар, русские и украинцы. Лица же у них были совершенно обычные. Вы вот по лицу можете сказать, какой человек национальности? Неужели ж у меня на лице написано, что я украинец?!

Через день, в пять утра постучался в наше окно посыльный и срочно вызвал моего отца в контору. Поднялись мы все, отец на улицу вышел, а я сел его ждать. Час нет, два, три… потом вернулся. Оказывается, приехали немцы. Стали проверять всех жителей села, особенно вновь прибывших. Завели их с отцом в контору и несколько часов подряд допрашивали. Говорят отцу: «На каком основании эти люди здесь находятся?» Он им: «Рабочей силы у нас нет, а немецкой армии нужны продукты». На все вопросы отец отвечал спокойно и четко, и все беженцы остались целы и невредимы, а немцы в итоге вроде даже остались довольны. Уже потом, когда немцы уехали из села, на отца было страшно смотреть: он пришел домой с лицом белым, как стена. Еле вырвались от смерти.

Потом целых два года, с 1941-го по 1943-й, мы при первой же облаве на всякий случай прятали еврейских детей в силосных ямах. Нам, конечно, очень повезло с соседями — они уважали моего отца и до войны, и во время. Но никто из них не знал, что эти 32 человека — евреи.

Помимо прочего, нас, сельских подростков в возрасте от 15 до 18 лет, немцы ежедневно заставляли работать на строительстве дороги от Кривого Рога до Днепропетровска. Домой отпускали только на воскресенье, а с понедельника все начиналось заново. Евреи туда не ходили. Был у меня друг, еврейчик, Николай Гонтов, Матвея сын, 1925 года рождения, так он этой каторги избежал. Но только потому, что выделением рабочей силы на дорожные работы тоже занимался мой отец: он евреям строго-настрого запрещал и близко к дороге подходить.

Позже, когда наши войска приблизились к селу, работы прекратились. Осенью 1943 года, прямо перед освобождением, я неожиданно попал в облаву. Ловили и забирали всех мужчин и подростков, которые могли бы помочь Красной Армии. В облаву я попал вместе с двоюродным братом, Сережей. Закинули нас в машину — мама моя только и успела бросить мне в кузов кулек сухариков и кусочек сала.

Повезли нас в концлагерь для военнопленных, в Лошкаревку. Я там недолго пробыл — около месяца, наверное. Про этот лагерь быстро узнала наша разведка, ночью провели обстрел лагеря с воздуха, чтобы военнопленные разбежались. По периметру лагеря — два ряда колючей проволоки, рядом — вышка для часового с собакой. Как началась бомбежка, мы с Сережей полезли через разорванную проволоку. Он держал проволоку, я пролезал, потом я держал проволоку, пролезал он.

Когда нам удалось выбраться из лагеря, мы потеряли друг друга: темно было, ночь. Около трех месяцев я блуждал по Украине: мое село уже было свободно от оккупантов, но я-то был на «немецкой» территории. Я прятался в сараях, амбарах, балках и стогах сена. Еду либо выпрашивал, либо питался остатками с огорода. И было со мной такое: почти неделю я просидел в стоге сена. Пить хотелось страшно. Без еды-то можно несколько дней прожить, а без воды — никак. Только когда шел редкий дождь, я украдкой высовывал голову и ловил капли. Фронт приближался, а вместе с ним — немцы. Они стояли рядом с моим стогом, но я этого не знал. И один раз я не выдержал, вылез из стога и пошел на ближайший двор просить воды. Меня поймали, за шкирку отвели в комендатуру, начали допрашивать: «Ты партизан?» «Нет», — отвечаю и плачу горько. Ну, позвали солдата, и повел он меня в лес — расстреливать. Вышел я, за мной, на расстоянии десяти шагов, солдат с пистолетом. Иду я и думаю, что есть у меня один выход: как солдат этот скажет «стоп», я побегу от него зигзагом, «змейкой», по лесу. И вот будет он стрелять в меня, да не попадет. Но как только он сказал «стоп», я оцепенел от страха. Забыл, что бежать мне нужно. А солдат этот, он не немец был, а чех по национальности, сказал мне: «Беги к мамке». И отпустил меня. Пришел я к себе в село — опухший до изнеможения, больной, на костылях из палочек. Мама дома была, а отец на фронт ушел. Потом, подлечившись, в начале 1944 года и я в армию пошел: Урал, Дальний Восток, война с Японией… На Порт-Артуре моя миссия закончилась.

В Днепропетровске до войны жили восемьдесят тысяч евреев — из них спаслось девять человек. А в моем селе спаслись все. Семь семей еврейских после освобождения разъехались, кто куда: кто поехал в Кривой Рог, кто — в Днепропетровск, а кто — в Москву. Уже после войны, году в семидесятом, мы встречались в Днепропетровске со спасенными: еще все были живы, и выпивали мы и гуляли. А отец мой до самой смерти своей, до 1977 года, поддерживал близкие отношения с Матвеем Гонтовым.

Я стал, конечно же, художником. Учился в Строгановском училище в Москве и окончил Грековское училище в Ростове-на-Дону. Работал в нашем художественном фонде, в отделении монументальных работ. Супруга моя, Лидия Михайловна, технолог-пищевик, борщи замечательные готовит. У нас сын один, Саша, — ракетчик, майор. Есть и внучка, Сашенька, ходит в первый класс, а внук, 27-летний Мишенька, печатник.

Дети спасенных евреев сейчас живут по всему миру. Екатерина Гонтова — в США, Наташа — в Германии. Екатерина Спичиневская, она мне очень-очень нравилась, тоже в Америке живет. Очень хорошая дивчина, одногодка моя. А Николай Матвеевич Гонтов, друг мой закадычный, умер уже, Рая Трайберг и Роза Шабес — тоже. Ну а все остальные — живы пока».