Статьи

1929—2011

В августе 1999 года израильский институт Яд ва-Шем сообщил, что специальная комиссия израильского правительства присвоила Николаю Николаевичу Дорожинскому звание «Праведник мира» с вручением соответствующей медали и почетной грамоты. Имя «Дорожинский Н.Н.» выгравировано на Стене Почета мемориала Яд ва-Шем в Иерусалиме. В течение нескольких лет Великой Отечественной войны Коля Дорожинский спасал сверстника – еврейского мальчика.

Выйдя на пенсию, Николай Николаевич всю свою энергию и свободное время посвящает общественной работе. В июле 1997 года он избран в состав бюро Российского союза бывших малолетних узников фашизма и утвержден заместителем председателя. А в следующем году вошел в состав бюро и избран секретарем Международного союза бывших малолетних узников фашизма. Ему приходилось решать вопросы о справедливой компенсации узникам нацизма всего, что они пережили в войну. В рамках решения этих вопросов Дорожинский в 1997 – 1999 годах в составе российской делегации принимал участие в заседаниях «круглых столов» в Берлине и Москве совместно с немецкими и швейцарскими делегациями. А в 1999 году в составе делегаций Белоруссии, России и Украины Николай Николаевич участвовал в берлинских переговорах о компенсционных выплатах жертвам рабского и принудительного труда, завершившихся утверждением окончательной суммы возмещения в размере 10 миллиардов дойчмарок. Кроме Дорожинского в переговорах участвовали госсекретарь США М. Олбрайт, министр иностранных дел ФРГ Й. Фишер, представители правительств США и ФРГ С. Айзенстат и О. Лансдорф.

Председатель Российского союза бывших малолетних узников фашистских концлагерей, президент Клуба Праведников народов мира – граждан России при НТЦ «Холокост».

За активное участие в международной и российской общественной работе указом президента РФ Николай Дорожинский награжден орденом Дружбы, а в апреле 2000 года за большой личный вклад в становление и укрепление Международного союза бывших малолетних узников фашизма, в развитие движения узников фашизма награжден «Знаком достоинства» члена этого союза.

Воспоминания
"Моя биография такая же, как у миллионов моих сверстников. Разве что в семь лет я остался сиротой.

1937 год тяжко отразился на нашей семье. 15 декабря 1937 года пришли и арестовали мою мать, Лидию Дорожинскую-Воронину, за то, что она переписывалась с родственниками, жившими в Югославии, осудили ее по 58 статье. 

К этому времени мать с отцом были разведены. Мать вышла замуж во второй раз, а отец, заслуженный летчик Николай Дорожинский, воевал в Испании. Жили мы в Херсоне на улице Ленина с отчимом, Петром Ворониным, и его дочерью Нелли Ворониной, которая была младше меня на два года.

После ареста матери меня потрясло, как изменилось отношение соседей к нам. Они боялись разговаривать даже с нами, с детьми. Но под нами жила еврейская семья Спивак, и они единственные относились к нам с любовью и сожалением. Может быть, у них тоже кого-то забрали… 

Через две недели арестовали и отчима. Меня и пятилетнюю Нелли просто выгнали из квартиры, а двери ее опечатали. И мы пошли к моей бабушке, жившей неподалеку. Она забрала меня, а Нелли забрала ее бабушка из Горловки. 

Два года я провел у бабушки. В 1939 году отец приехал в Херсон, привез подарки и хотел забрать. Но у него не было семьи, и было решено, что я пока останусь у бабушки. Отец закончил войну в звании полковника авиации, он был одним из тех, кто обеспечивал тегеранскую встречу. 

В день начала войны я находился в санатории Вордзель под Киевом. Мне было 11 лет, я только что окончил четыре класса. В 4 утра мимо нашего санатория пролетели немецкие самолеты – бомбить Киев. Мы слышали гул, все дети проснулись. Утром нам объявили, что началась война. Страшно нам, детям, не было – мы были уверены, что немцев быстро победят, что, "Если завтра война – мы сегодня к походу готовы". А вот руководство санатория быстро начало разъезжаться, и было сказано, что добираться до дома нам придется самостоятельно. Мы зайцами сели на пароход "Чекист", и я вернулся в Херсон, к бабушке.

16-17 августа 1941 года Херсон оккупировали немцы. Накануне оккупации мы с бабушкой и ее сестрой поехали на промколонию – так называлось хозяйство при консервном заводе под Херсоном. Набрали подсолнухов, кукурузы. Идем домой – и перед городом нас окружили несколько немецких мотоциклов. А тогда ходили слухи, что немцы всех мужчин сразу кастрируют… Нас сразу уложили на землю. Тут же появились грузовики, начались аресты. Помню одного моряка – у него было два пистолета, но его схватили так, что он даже не мог пошевелиться. Потом нам вдруг сказали: "Убирайтесь" и велели идти в сторону города. По дороге мы встретили отделение советских солдат. Они сразу побежали туда, где были немцы. Началась перестрелка. Чем кончилось, я не знаю. 

Обстановка была ужасная. Через два-три дня после начала оккупации на центральных улицах города появились первые повешенные. На П-образных деревянных стойках висели по 5-6 человек. Один дяденька, который весил, наверное, килограммов 150, своим весом оборвал веревку. Эти изверги принялись вешать его снова. И так – несколько раз. По ночам пьяные немецкие солдаты врывались в дома, хватали молодых девушек и уводили насиловать. По городу водили начальника отделении милиции Копейкина с вывеской на груди : "Я партизан и за это буду повешен". Так его и повесили. Брали заложников, расстреливали их. Расстрелы производились в городе, возле трансформаторной вышки. По 10-12 еврейских мужчин впрягали в телегу вместо лошадей и заставляли их возить что-то по городу – я сам это видел. Зачем, не знаю, - может, так, для куража? Я помню, как наш сосед, еврей Коля Лиховецкий, вернувшись из-за Днепра, спрашивал: "Где моя семья?". Он оставил у нас свою военную форму, переоделся в гражданское, пошел их искать – и не вернулся. Его в тот же день, как и многих молодых еврейских мужчин, схватили и расстреляли. 

Комендант распорядился, чтобы еврейское население носило на груди желтые звезды. У нас появилось гетто. Евреи два месяца провели за колючей проволокой, за шлагбаумом. Все знали о том, что происходит в гетто. Наша знаменитость – доктор Бамгольц, отравил и себя, и всю свою семью, чтобы не идти в гетто, настолько хорошо он представлял себе, чем все кончится. 

Потом часть евреев перевели работать на консервные заводы, а часть на машинах вывезли на расстрелы. Еврейское население расстреливали за городом, в промколониях. 

Я до сих пор точно не знаю, какие у меня корни – в те годы все было перемешано. Мою бабушку, которая носила фамилию Давидович, но по паспорту значилась русской, несколько раз брали и отпускали. За ней приходили соседи и говорили, что она молдаванка. А я, Дорожинский, считался русским по родителям. 

С приходом немцев жить стало очень трудно. Волна расстрелов быстро прошла. И если коллаборационисты не заявляли специально, что там-то и там-то проживает еврейская семья, - все как-то сходило. Но есть было нечего. Не было денег даже на то, чтобы выкупить пеклеванный хлеб по карточке. Мы не были зажиточными, не имели вещей для продажи или обмена. Я и мои друзья целыми группами ходили на станцию и в речной порт, где порой удавалось украсть из вагонов и с парохода продукты или сигареты для перепродажи. Чем мы только не занимались! Били камыш и топили им печи. Спиливали на улицах деревья, воровали на станции уголь."

"Мне тогда было 12 лет, и я все осознавал: когда немцы только подходили к городу, все говорили только о том, что всех мужчин будут кастрировать. Мы понимали, что когда они придут, даже мальчишкам добра не будет. Весь июль 1941 года через Херсон шли эвакуированные — именно так в город попала семья Могилевских. Они бежали из Одессы, но не успели переправиться через Днепр и попали в оккупацию. Женщину звали Ада, ее сына — Володя. Они жили напротив, и с Володей нас породнило то, что мы были ровесниками — он родился всего на пару месяцев раньше меня, в 1929-м. Потом выяснилось, что его отец, крупный партиец, также был расстрелян в 1937 году.

Я никогда не обращал внимания на то, что Вовка — еврей. Позже, когда комендант города издал указ о том, что всем евреям нужно нашить на одежду отличительные знаки, Ада прикрепила «магендавиды» и Вовке, и себе. В сентябре пошли разговоры, что всех евреев сгонят в гетто. Мои бабушки, разумные женщины, сказали Аде: «Тебя толком никто не знает, „звезд“ твоих никто толком не видел, спори их с одежды и ищи новые документы для себя и сына». Ада спорола звезды, сожгла Вовкину метрику, себе выправила польский паспорт и осталась в городе.

Восемь тысяч херсонских евреев пошли в гетто, а в октябре их порциями стали вывозить из гетто в сторону поселка Музыковка: там были рвы, где их расстреливали. Мы не знали об этом напрямую, но догадывались: никто не видел, как людей расстреливали, но они исчезали.

Ада и Вова жили в нашей двухкомнатной квартире. Понимаете, когда все евреи пошли в гетто, по домам немцы уже особо не ходили, их могли выдать только соседи — за мешок муки, за бутыль масла. Но нам повезло, нас не выдавали. Наш дом до войны на 60% был заселен евреями, и большинство из них успело эвакуироваться: Маргулисы, Хануковы,Шаевичи. В их квартиры во время оккупации въехали новые люди, и они не знали, что Могилевские — евреи. Мы жили относительно спокойно. Конечно, эпизодически проходили облавы по всему кварталу. Несколько немцев заходили во двор, а потом — в дом. Мы прятались в туалетах во дворе или сидели в ямах. В ноябре 1943 года, когда установился фронт по реке Днепр, мы несколько дней просидели в ямах — ждали, что наши придут. Но фронт задержался, и в декабре 1943 года все население города стали выгонять за его пределы — на 50, на 100 километров.

Меня, Вову и Аду угнали в село Малая Дворянка Еланецкого района Николаевской области. На сборном пункте нас с Вовой хотели разлучить, но я стал плакать и кричать, что он мой брат. В итоге нас с Вовой и Адой погнали пешком, а бабушек, поскольку они были совсем старенькими, отправили в Николаев на поезде. До начала марта 1944 года мы жили в Малой Дворянке в крестьянской хате. Фронт уже подходил, слышалась артиллерийская пальба. Я помню, как в село с четырех сторон на лошадях въехали полицаи — наши и калмыки. Они ходили по домам и из каждой хаты выгоняли в центр села мужчин, от 14 до 65 лет. Набралась группа в триста мужиков и юнцов, в том числе мы с Вовкой. Нас собрали в этап и погнали на запад.

Нас никто нас не кормил, но жители деревень, через которых гнали мужские этапы, держали дома торбы с салом и сухарями и давали нам. Гонят весь день, ночь — в конюшнях или коровниках, наутро — построение. Из колонны выводят двух-трех человек, уводят за околицу, слышны выстрелы, а потом полицаи идут одни и держат винтовки дулами вниз. Это чтобы держать в страхе всю массу — чтоб ни побегов, ни восстаний.

Так мы прошли около 500 километров, до местечка Тараклия в Бессарабии. В один из дней, когда нас выгнали на построение, мы с Вовой оказались между телегами людей, ехавших в Германию по собственной воле. Я сказал: «Вовка, давай тягу!» Мы проползли между колесами и понеслись по улице. Навстречу — несколько немецких повозок. Мы забежали в ближайший дом и жестами попросили хозяйку спрятать нас. Она быстро спрятала нас в подпол, сверху поставила стол: немцы покрутились, покрутились и пошли назад. Если б нас нашли, то показательно расстреляли бы перед всем строем.

Потом нас с Вовой приютила многодетная молдавская семья Игната Чобана. У них было семеро человек детей, я благодарен им безмерно — после этапного голода и холода четыре дня лежал без памяти, и они меня выходили.

В апреле началась большая операция по освобождению Украины и Молдавии, и, соответственно, активизировалась румынская жандармерия. Мы с Вовой попали в одну из облав и в итоге оказались на пересылочном пункте в Австрии, в лагере Штраcсхоф. Много позже я узнал, что через этот же пункт ранее прошли 54 тысячи венгерских евреев, которых потом уничтожили в Освенциме.

Проверки в этом лагере были скрупулезными: всю нашу партию раздевали догола, тщательно осматривали, делали рентген. Вова и я везде регистрировались по моей метрике: Владимир Николаевич и Николай Николаевич Дорожинские. Вовка не был религиозным евреем — никакого обрезания, отец ведь его был коммунистом.

Из лагеря нас отправили на работу в Тюрингию, в город Эйхихт: с нас тянули все жилы, никаких скидок на возраст не делали. Лопата, кирка, тачка — тяжкие строительные работы. И так — год. В Германии обстановка была сумасшедшая, немцы чувствовали свой крах и стали относиться к «гастарбайтерам» заискивающе. В апреле 1945 года в Тюрингию тихонько зашли американские войска: нам сразу выдали двойной паек, мясные консервы, стали нас откармливать.

Нас освободили американцы. Сразу стало легко – нас стали кормить. Отвезли на сборный пункт при заводе в проверочном лагере Горлиц – нас проверял СМЕРШ. Многим предлагали не ехать домой, а отправиться в Австралию или еще куда-нибудь. Те, кто соглашался, звали нас с собой, предлагали подарить одежду. Но мы с Володькой были патриотами и хотели домой. В конце августа мы вернулись. Отчим был жив, вернулся, но связи с женой и ребенком для него были запрещены. А мать вернулась из лагеря в Казахстане в 1947 году. 

Я и Володя пошли в 6-й класс. Он еще долго числился Дорожинским, в школе нас считали братьями, и лишь в 48 году Ада через суд восстановила ему фамилию Могилевский. Володя работал в сельском хозяйстве в Белозерке, я – на Херсонском судостроительном заводе. Я побывал у Володи на свадьбе. В 1965 году я перешел на работу в Москву, в Министерство судостроения, и проработал там почти 30 лет. Потом в 1997 году я нашел Володю через поисковую группу, с помощью Ильи Альтмана из Фонда "Холокост". Мы списались, я поехал в Херсон, была очень теплая встреча. Но Володя уже был больным, страдал из-за болезни почек. Он умер три года назад. 

С 1995 года я активно работаю в Научно-просветительском центре "Холокост", являюсь его членом правления, возглавляю Союз евреев – бывших малолетних узников гетто и концлагерей. Выступаю в школах, провожу различную работу. Я член бюро Международного Союза бывших узников фашизма, член общества "Россия-Германия", возил школьников на открытие мемориала в концентрационном лагере в Югославии. Мы делаем то, что нам подсказывает совесть. 

Уже два года мы работаем над вопросом о праведниках. В других странах их награждают. А у нас до 90-х годов эта тема была табу. И многие думали, что, спасая евреев, праведники якобы отстаивали какие-то свои интересы. Когда люди спасали своих товарищей, они не думали ни о чем – просто делали доброе дело. Делаешь и как бы показываешь немцам фигу в кармане – вот, я вас обставил! Цель моей жизни – нести людям добро. И я, часто выступая в самых различных аудиториях, говорю: "К немцам у меня зла не осталось. Но фашистов – умирать буду, и то не прощу. Вот философия моей жизни".